Вам когда-нибудь ломали жизнь? А вы сами себе ломали жизнь? Это не важно. Важно суметь выкарабкаться из этого.

Тони Моррисон, в своей книге “Возлюбленная”, показала, что всегда можно выжить, в какую бы темноту вас не забрасывала жизнь и важно верить в то, что потом наступит свет и станет лучше.

Моррисон, безусловно, можно отнести к бриллиантам американской литературы нашего времени. Основными темами её работ является рабство, расовые проблемы и самоидентификация афро-американцев. Её первое произведение — книга “Самые синие глаза” о чернокожей девочке-подростке, мечтающей о голубых глазах и считающей, что только люди с такими глазами могут по праву считаться красивыми. Благодаря этой книге, из редактора автобиографических романов известных афро-американцев, Тони Моррисон (настоящее имя — Хлоя Уоффорд) стала писательницей, обладающей своим стилем, а также лауреаткой Нобелевской премии по литературе (1993 год).

Одной из самых известных её книг, является роман, с невероятно красивым названием “Beloved” — “Возлюбленная”. Но под красотой обложки, скрывается вся гниль американского общества во времена рабства. Книга повествует о Сэти — женщине-рабыне, которая получает свободу, а вместе с ней призраков прошлого, которые следуют за ней в её новый “Милый дом”.

Сэти родила 4-х детей, из которых осталось трое — два мальчика и девочка-Денвер. Четвертым ребенком была Возлюбленная — её первая дочь, та, которой Сэти перерезала горло, лишь бы дочка не узнала, что такое рабство. Это её дух живет в Милом доме, её дух заставляет двух сыновей Сэти бежать из дому, её дух не подпускает других людей к дому и затем материализуется в молодую девушку по имени Возлюбленная. Сэти видит в ней свою умершую дочь и начинает полностью в ней растворяться. Возлюбленная поглощает всех, с каждым новым днём требует всё больше и больше любви, высасывая все жизненные соки, так необходимые Сэти для своей реальной жизни, с реальной дочерью и реальной возможностью чувствовать свободу. Бежавши из одного рабства, Сэти сама не замечает как попадает в рабство иного рода — собственных воспоминаний и совести.

Тони Моррисон удалось с помощью элементов сказки и “магического реализма” передать всю боль матери, потерявшей своего ребенка и женщины, прошедшей сквозь тернии к новым проблемам, всю боль рабыни, испытывающей постоянное физическое и моральное унижение.

Все страницы книги пропитаны страданием, болью и верой в лучшее. Герои книги, даже после самых страшных унижений, которые простому обывателю невозможно представить, продолжают любить жизнь и относится к ней, как к самому главному, что у них есть. Они верят, что “ Если есть возможность свободно ходить, есть и спать, то жизнь еще не кончена и вообще — достаточно хороша”.

Жизнь — это самая большая ценность человека. К сожалению, некоторые люди ставят знак равенства между словом “ценность” и “цена”.

Смотреть: фильм “Любимая” с Опрой Уинфри в главной роли.

Цитаты: “Освободиться, убежав от хозяев, – это одно, а понять, что ты можешь собой распоряжаться, – совсем другое”; “Почему ее разум ничего не отвергает? Почему он поглощает все – нищету, сожаления, чужую подлость? Как прожорливый ребенок, он хватает и сует в рот все, что попадется. Ну хоть один-то разок может он сказать: нет, спасибо, больше не хочу? Я сыт и не могу проглотить ни кусочка?”; “ Любой белый может забрать тебя целиком, всего, вместе с душой, если ему это придет в голову. Не только вынудит тебя работать на него, убьет или изуродует, но замарает тебе душу. Замарает так, что ты сам себе станешь противен; забудешь, кем был прежде, и даже вспомнить не сможешь. И хотя она, Сэти, и многие другие пережили такое и справились, она никогда не позволит, чтобы это случилось с ее детьми. Самое лучшее, что есть у нее, — это ее дети. Ладно, пусть даже белые испачкают ее тело и душу; но им не добраться до самого лучшего в ней, самого сокровенного и волшебного — до той части ее существа, что всегда была чиста”.

Вас было более шестидесяти миллионов

Не Мой народ назову Моим народом,

и не возлюбленную - возлюбленной

Послание к Римлянам; 9,25

ЧАСТЬ I

В 124‑м билась злоба. Злоба и ярость ребенка. Женщины, жившие в доме, знали это, знали и дети. Долгое время все они, каждый по‑своему, мирились с приступами этой злобы, но к 1873 году Сэти и ее дочь Денвер остались в доме одни. Бэби Сагз, свекровь Сэти и бабушка Денвер, умерла, а мальчики, Ховард и Баглер, сбежали из дома, едва им исполнилось тринадцать. Для Баглера послужило сигналом зеркало, разлетевшееся вдребезги, когда он посмотрелся в него; Ховард не выдержал, увидев на только что испеченном пироге отпечатки двух крошечных ладошек Ни тому, ни другому больше намеков не потребовалось: ни еще одного перевернутого горшка и дымящейся груды гороха на полу; ни крошек печенья, которые сами собой собирались у порога в аккуратные кучки. Не стали они ждать и затишья - порой неделями или даже целыми месяцами в доме было спокойно. Нет. Оба сбежали - стоило дому совершить против каждого из них то, чего уже нельзя было вытерпеть дважды. Через два месяца вслед за первым братом двинулся второй, и оба ушли среди зимы, оставив женщин - свою бабку Бэби Сагз, свою мать Сэти и маленькую сестренку Денвер - одних в серо- белом доме на Блустоун‑роуд. Тогда у этого дома еще и номера‑то не было, потому что Цинциннати сюда дотянуться не успел. В сущности, и Огайо всего каких‑то семьдесят лет как стал называться штатом. И вот сперва один брат, а потом и второй сунули в шляпы узелки с нехитрым имуществом, подхватили башмаки и покинули дом, который так живо давал им почувствовать свою неприязнь.

Бэби Сагз даже и головы не подняла. Лежа больная в постели, она слышала, конечно, как внуки уходят, но не проронила ни звука. Странно, думала она, как долго они не могли понять, что другого такого дома, как этот на Блустоун‑роуд, и в помине нет! Она ощущала себя как в тисках - между паскудством жизни и мстительной злобой мертвых; ей было все равно, жить ли дальше или покинуть мир живых, уйти или остаться, и ее мало волновало бегство из дому двух перепуганных мальчишек. Прошлое, как и настоящее, было непереносимо; а поскольку она знала, что смерть приносит все что угодно, кроме забвения, то отдавала остаток сил раздумьям о цветах радуги.

Принеси что‑нибудь сиреневое, если найдется. Или хоть розовое…

Сэти старалась угодить ей - приносила лоскуты сиреневого и розового цвета и даже показывала собственный язык. Зимы в Огайо особенно тяжелы, если хочется многоцветья. В небесах - один и тот же спектакль в серых тонах, а уж сам вид города Цинциннати и вовсе не способен пробудить радость. Так что Сэти с Денвер старались сделать для Бэби Сагз все, что могли и что позволял им дом. Вместе они вели вялую борьбу со зловредным нравом своего жилища; с перевернутыми помойными ведрами, со шлепками по заднице, с невесть откуда взявшимися отвратительными запахами. Потому что истоки этой злобы были им известны так же хорошо, как истоки света.

Бэби Сагз умерла вскоре после того, как ушли братья, безразличная и к их уходу, и к собственному, и малое время спустя Сэти и Денвер решили прекратить свои мучения, вызвав несносный дух на поединок. Или хотя бы на переговоры. И вот, взявшись за руки, мать и дочь громко крикнули:

А ну выходи! Выходи сейчас же, а то хуже будет! Буфет чуть отодвинулся от стены, но остальное осталось на своих местах.

Должно быть, это бабушка Бэби мешает, - сказала Денвер. Ей было десять, и она никак не могла простить Бэби Сагз, что та умерла.

Сэти открыла глаза.

Вряд ли, - возразила она дочери.

Тогда чего же оно не выходит?

Ты забываешь, какое оно маленькое, - напомнила Сэти.

Невероятно трагичная книга с первой до последней строчки. Грусть и отчаянье во время ее прочтения можно буквально руками трогать, так все насыщено. Еще больше ужас накрывает тогда, когда ты осознаешь, что эта история основана на реальных событиях.
Книга рассказывает нам о жизни чернокожих, о насилии, зверствах,несправедливости, боли.... обо всем том, о чем чаще всего вспоминать не хочется. Она о жизни искалеченных рабством людей.
Сэти жила в имении "Милый дом", где с рабами считались, и они вели относительно вольную жизнь, заводили семьи. Но потом все изменилось, и над ними стали издеваться и проводить опыты. Наверное в этом и есть корень проблем, простые рабы не знали другой жизни, а вот жители "Милого дома" успели урвать крупицы свободы и счастья. Сэти решилась бежать из дома вместе с мужем и дочерью. Муж так и не смог бежать, дочери - это удалось, вторую дочь она родила в пути... И когда страх немного поутих - за ними пришли белые. Дальнейший трагический поступок Сэти нельзя ни осудить, ни понять. Не мне лежа на диване в тепле, свободе и комфорте. Не вам. Лишь тому, кто был в той же ситуации, не иначе. Она убила собственную дочь, лишь бы сохранить ее свободу. Когда я поняла что именно произошло - меня охватил ужас.... и он уже не отпускал до самого конца книги.
Единственное, что хочется сказать - мне стыдно. Мне стыдно, что такова наша история, такое у нас прошлое, такие были люди, а может и есть. Эта книга как пощечина, заставляет задуматься о важном. Она - боль. Но эту боль нужно испытать, нужно почувствовать каждому.

«… А все ж интересно, что у Господа было на уме, когда он такое позволил?...» (с)

Читать полностью

Анжелика

Возлюбленная дочь моя...

Очень сложная и тяжелая книга, осадок на душе после нее можно грести ложками, настолько детально описаны дни из жизни героев, переживавших гнет со стороны белых людей над ними - над цветными, кто по мнению первых не заслуживал ни уважения, ни сочувствия, ничего из того, в чем нуждается каждый человек в независимости от его цвета кожи.

"На дворе 1874 год, а белые по-прежнему не знают удержку. Целые города силой очищены от негров..."

Эта история о семье, сполна хлебнувшая горя...
Сюжет вертится вокруг дома № 124, в котором некогда жил призрак маленькой убиенной девочки, на чьей могиле кроме «Возлюбленной» нет ни черточки. Ее мать Сэти сбегает из «Милого Дома», где она выросла и трудилась на семью белых людей, там же она вышла замуж, родила первых своих детей, но в итоге решает сбежать к матери ее мужа Халле, которую он своим кропотливым трудом "выкупил". Беременная уже четвертым ребенком она бежит в тот самый дом под другую сторону реки подальше ото всех бед, какие ей пришлось перенести. В новом доме жизнь преподносит новые знакомства и немало сюрпризов, многое меняется, происходит страшная трагедия - убийство, и в итоге Сэти остается одна с младшей дочерью и живущим в доме призраком старшей на целых семнадцать лет, пока на пороге их дома не возникает старый друг...мужчина, защитник, с которым хочется начать жить с чистого листа несмотря на свинцовый ворох ошибок прошлой "жизни". С этого момента все окончательно меняется, в том числе и Возлюбленная…она исчезает, но только на время, а потом оказывается в центре водоворота событий, изменивших жизни всех обитателей дома № 124.

Правильно ли поступила Сэти, смогла ли смириться со своей потерей до конца, и простила ли ее Возлюбленная дочь, к которой она бежала из «Милого дома», чтобы принести ей свое молоко, а в итоге так жестоко простилась с ней, боясь, что ее у нее отнимут и искалечат ей жизнь?

Книга носит философский характер, до конца нельзя сказать определенно, имело ли место быть чуду, с которым ни одно столетие спорит человек? Или история настолько проста для восприятия, что мать, лишившаяся ребенка, могла потеряться в собственных иллюзиях?

"Возлюбленная - дочь моя. Она моя. Понимаете? Она вернулась ко мне по собственной доброй воле"...."оттуда, где времени не существует..."

История написана на основе реальных событий, и поэтому читателю не остается ничего, кроме, разве что, поверить в то, что он смог усвоить, если не разумом, то сердцем. Несмотря на туманность и загадочность событий книга вобрала в себя самые глубокие чувства, чтобы возможным было остаться по отношению к ней равнодушным.

"Мимо такой истории не пройдешь"

И с этим я соглашусь. Для меня эта книга стала открытием, я с удовольствием буду читать и другие работы этого автора, "ныряешь, так ныряй с головой!". Про такие истории не говорят, что они на любителя, скорее этот роман найдет неравнодушного читателя в лице любившего и однажды потерявшего самое дорогое.

В 124-м билась злоба. Злоба и ярость ребенка. Женщины, жившие в доме, знали это, знали и дети. Долгое время все они, каждый по-своему, мирились с приступами этой злобы, но к 1873 году Сэти и ее дочь Денвер остались в доме одни. Бэби Сагз, свекровь Сэти и бабушка Денвер, умерла, а мальчики, Ховард и Баглер, сбежали из дома, едва им исполнилось тринадцать. Для Баглера послужило сигналом зеркало, разлетевшееся вдребезги, когда он посмотрелся в него; Ховард не выдержал, увидев на только что испеченном пироге отпечатки двух крошечных ладошек Ни тому, ни другому больше намеков не потребовалось: ни еще одного перевернутого горшка и дымящейся груды гороха на полу; ни крошек печенья, которые сами собой собирались у порога в аккуратные кучки. Не стали они ждать и затишья – порой неделями или даже целыми месяцами в доме было спокойно. Нет. Оба сбежали – стоило дому совершить против каждого из них то, чего уже нельзя было вытерпеть дважды. Через два месяца вслед за первым братом двинулся второй, и оба ушли среди зимы, оставив женщин – свою бабку Бэби Сагз, свою мать Сэти и маленькую сестренку Денвер – одних в серо– белом доме на Блустоун-роуд. Тогда у этого дома еще и номера-то не было, потому что Цинциннати сюда дотянуться не успел. В сущности, и Огайо всего каких-то семьдесят лет как стал называться штатом. И вот сперва один брат, а потом и второй сунули в шляпы узелки с нехитрым имуществом, подхватили башмаки и покинули дом, который так живо давал им почувствовать свою неприязнь.

Бэби Сагз даже и головы не подняла. Лежа больная в постели, она слышала, конечно, как внуки уходят, но не проронила ни звука. Странно, думала она, как долго они не могли понять, что другого такого дома, как этот на Блустоун-роуд, и в помине нет! Она ощущала себя как в тисках – между паскудством жизни и мстительной злобой мертвых; ей было все равно, жить ли дальше или покинуть мир живых, уйти или остаться, и ее мало волновало бегство из дому двух перепуганных мальчишек. Прошлое, как и настоящее, было непереносимо; а поскольку она знала, что смерть приносит все что угодно, кроме забвения, то отдавала остаток сил раздумьям о цветах радуги.

– Принеси что-нибудь сиреневое, если найдется. Или хоть розовое…

Сэти старалась угодить ей – приносила лоскуты сиреневого и розового цвета и даже показывала собственный язык. Зимы в Огайо особенно тяжелы, если хочется многоцветья. В небесах – один и тот же спектакль в серых тонах, а уж сам вид города Цинциннати и вовсе не способен пробудить радость. Так что Сэти с Денвер старались сделать для Бэби Сагз все, что могли и что позволял им дом. Вместе они вели вялую борьбу со зловредным нравом своего жилища; с перевернутыми помойными ведрами, со шлепками по заднице, с невесть откуда взявшимися отвратительными запахами. Потому что истоки этой злобы были им известны так же хорошо, как истоки света.

Бэби Сагз умерла вскоре после того, как ушли братья, безразличная и к их уходу, и к собственному, и малое время спустя Сэти и Денвер решили прекратить свои мучения, вызвав несносный дух на поединок. Или хотя бы на переговоры. И вот, взявшись за руки, мать и дочь громко крикнули:

– А ну выходи! Выходи сейчас же, а то хуже будет! Буфет чуть отодвинулся от стены, но остальное осталось на своих местах.

– Должно быть, это бабушка Бэби мешает, – сказала Денвер. Ей было десять, и она никак не могла простить Бэби Сагз, что та умерла.

Сэти открыла глаза.

– Вряд ли, – возразила она дочери.

– Тогда чего же оно не выходит?

– Ты забываешь, какое оно маленькое, – напомнила Сэти. – Ей ведь и двух лет не исполнилось. Слишком мала была, чтобы что-то понимать. И почти еще ничего не говорила.

– Может, она просто не хочет ничего понимать, – сказала Денвер.

– Может быть. Но только б она вышла к нам, я бы уж ей все объяснила.

Сэти выпустила руку дочери, и они вместе придвинули буфет обратно к стене. За окном возница огрел лошадь кнутом, пуская ее в галоп, – все стремились поскорее миновать дом номер 124.

– Маленькая, а на колдовство небось сил хватает! – сердито заметила Денвер.

– У меня тогда тоже сил хватило с избытком на любовь к ней, – откликнулась Сэти, снова все вспомнив. Желанная прохлада, кругом заготовки для надгробий, и выбранный ею камень, и ноги, раздвинутые шире могильной ямы… Камень был нежно-розовый, точно ногти младенца, и посверкивал блестками кварца. Десять минут, сказал он. Десять минут, и я сделаю это бесплатно.

Десять минут за двенадцать букв. А если еще десять, могла бы она попросить его прибавить «дочери моей»? Она тогда не решилась спросить и до сих пор мучилась, думая, что это было вполне возможно – что за двадцать минут или, скажем, за полчаса она могла бы расплатиться за каждое слово, какое священник произнес на похоронах (да ведь каждое-то и нужно было сказать), и резчик вырезал бы их на камне: Возлюбленной дочери моей. Но она уплатила – так уж договорилась – всего лишь за одно слово, самое главное. Она думала, этого достаточно, отдаваясь резчику среди каменных глыб, а его молодой сын следил за нею, и лицо его выражало пробудившийся голод и застарелую злость. Да, этого слова, конечно же, было достаточно. Достаточно, чтобы ответить еще одному священнику, еще одному аболиционисту и целому городу, исполненному отвращения к ней.

Рассчитывая обрести душевный покой, она совсем позабыла о другой душе: душе ее малышки дочери. Кто бы мог подумать, что дитя способно на такую ярость? Нет, отдаться среди будущих надгробий резчику под злобно-голодными взглядами его сына было мало. Еще предстояло прожить долгие годы в доме, опустошенном гневом ребенка, которому перерезали горло; вспоминать те десять минут, когда она лежала, широко раздвинув ноги и прижавшись спиной к камню цвета зари, сверкавшему яркими блестками – они были длиннее целой жизни, более жгучими, чем кровь, что лилась из раны на шее ее девочки и капала с пальцев, густая, как масло, и липкая.

– Можно переехать в другой дом, – предложила она как-то своей свекрови.

– А зачем? – спросила Бэби Сагз. – Нет в этой стране такого дома, где из каждого угла не смотрело бы горе мертвых негров. Нам еще повезло, что хозяйничает ребенок А что, если бы сюда явился дух моего мужа? Или твоего? Нечего и говорить о переезде. Ты судьбу не гневи: ты счастливая, у тебя ведь еще трое. Трое цепляются за твою юбку, а еще одна беснуется, переворачивая дом, напоминая о себе – оттуда. Тебе грех жаловаться. У меня их было восемь. И ни одного не осталось. Четверых продали, еще четверых как не бывало, и все они, наверно, тоже бесчинствуют в чьем-нибудь доме. – Бэби Сагз провела ладонью над глазами. – Моя первая девочка… Я только и помню, что она подгоревшую хлебную корочку любила. Это тебе как? Восемь детей родила – и помню только это.

– Позволяешь себе помнить, – возразила тогда Сэти. Теперь у нее тоже остался только один ребенок: мальчиков прогнал из дому дух малышки. И она уже начинала забывать Баглера. У Ховарда по крайней мере голова была такой формы, что захочешь – не забудешь. Что же до прочего, она немало сил потратила, чтобы помнить как можно меньше – чем меньше, тем спокойнее. Вот только мысли не всегда ей подчинялись. Бежит она, скажем, по полю, мечтая об одном – поскорее добраться до насоса и смыть зеленый травяной сок и лепестки ромашек с исхлестанных травой ног. И ни о чем таком не думает. Ни о том, как мужчины вошли в амбар и вволю натешились над нею, – эта картина теперь столь же безжизненна, как и ее спина, где нервные окончания утратили чувствительность, а задубевшая кожа напоминает стиральную доску. И даже слабого запаха чернил, или дубовой коры, или вишневой смолки, из которых эти чернила делаются, она теперь не ощущает. Вообще ничего. Чувствует только, как ветерок овевает лицо, пока она спешит к воде и смывает лепестки ромашек и семена трав, смывает тщательно и думает только об одном – сама виновата: решила сдуру сократить путь на полмили, не заметила, как высоки уже травы, и теперь ноги до колен невыносимо чешутся и зудят. И тут что-то случается. Плеск воды; башмаки и чулки, брошенные как попало у тропинки; пес Мальчик лакает из лужи у ее ног – и вдруг откуда ни возьмись появляется Милый Дом, надвигается, катится прямо на нее, и вся усадьба раскидывается перед нею во всей своей бесстыдной красоте, хотя от каждого листика на тех деревьях хочется взвыть во весь голос. С виду усадьба вовсе не казалась ужасной, и Сэти удивлялась: неужели и ад – тоже место красивое? Ну, там, разумеется, адское пламя и серой пахнет, но только все это скрыто в платановых рощах. И на суках самых прекрасных сикомор в мире – повешенные. Ей стало стыдно: вспомнила шелест тех удивительной красоты деревьев, и только потом – людей. И сколько она ни старалась, но сикоморы каждый раз вспоминались ей прежде парней, и она никак не могла простить за это собственную память.